СЦЕНА 10
Лагерь вольсков.
Трубы и рожки. Входит окровавленный Тулл Авфидий, с ним несколько воинов.
Наш город взят.
Но возвратится к нам
На выгодных условьях.
На условьях!
Хотел бы стать я римлянином, если
Как вольск быть не могу самим собой.
Условья! Да какие там условья
Для тех, кто побежден! — С тобою, Марций,
Пять раз я бился, и разбит пять раз,
И буду вновь разбит, хотя б встречались
Мы так же часто, как едим. — Клянусь
Стихиями, когда мы вновь сойдемся
Лицом к лицу, — иль он меня убьет,
Иль я его. Былое благородство
Мой гнев утратил. Если раньше думал
Я Марция сломить в бою, как равный,
То я теперь готов на все: не силой,
Так хитростью возьму.
Он сущий дьявол!
Смелей его, но не хитрее. Доблесть
Во мне он отравил клеймом позора,
И от себя теперь я отрекаюсь.
Каким бы ни был он: нагим, больным
Иль спящим; где бы ни был он: во храме,
На Капитолии, у алтаря
В часы молитв и жертвоприношений,
Когда стихает злоба, — никакие
Обычаи и ржавые законы
Не победят моей вражды к нему.
Когда б его я встретил в отчем доме
И защищал его мой брат родной,
То даже там, забыв гостеприимство,
Я руку в сердце у него б омыл.
Идите в Кориолы и узнайте,
Что там решили и кого отправят
Заложниками в Рим.
А ты куда?
Пойду я в рощу кипарисов, к югу
От мельниц городских. Там ждут меня.
Туда ты и явись ко мне с вестями,
Чтоб знал я, что мне делать.
Все исполню.
Уходят.
АКТ II
Рим. Площадь.
Входят Менений и народные трибуны Сициний и Брут.
Я слышал от авгура, что к вечеру будут вести.
Хорошие или дурные?
Не такие, каких народу хочется: он ведь Марция не любит.
Чему ж тут удивляться: зверь и тот понимает, кто ему друг.
А скажи-ка на милость, кого любит волк?
Овечку.
Да, чтобы сожрать ее; голодный плебс хотел бы поступить так же и с благородным Марцием.
Истинная овечка, только блеет по-медвежьи.
Медведь-то он медведь, да живет как овца. Вот вы оба — люди пожилые. Ответьте-ка мне на один вопрос.
Ладно, спрашивай.
Назовите мне хоть один порок, которым Марций не был бы беден, а вы — не богаты.
Да он ни одним не беден: у него любого хоть отбавляй.
Особенно высокомерия.
А хвастливости еще больше.
Вот это странно. А известно ли вам самим, за что вас в городе осуждают — не все, разумеется, а мы, именитые люди? Ну, известно?
Так за что же нас осуждают?
Вы тут сейчас про высокомерие толковали… А вы не рассердитесь?
Нет-нет, продолжай.
Впрочем, если и рассердитесь, беда невелика: ведь все ваше терпение малейший пустяк расхитить может. Поэтому дайте себе волю и злитесь в свое удовольствие. Итак, вы порицаете Марция за высокомерие?
Но мы одни.
Знаю, что одни вы немногого стоите. Зато помощников у вас хватает; не будь их, ваши поступки были бы только смешны. Вы же разумом — сущие младенцы, и одни много не сделаете. А не худо бы вам на самих себя посмотреть да полюбоваться своими драгоценными особами! Ох как не худо бы!
А что мы увидели бы?
А увидели бы вы пару негодных, спесивых, наглых, упрямых трибунов — проще сказать, дураков, каких Рим не видывал.
Мы тебя, Менений, тоже хорошо знаем.
Да, меня все знают за весельчака патриция, который не дурак выпить кубок подогретого вина, не разбавленного ни единой каплей тибрской воды. 6 Худого же про меня говорят лишь то, что я таю от первой слезы просителя, вспыхиваю, как трут, от каждого пустяка и больше знаком с тыльной частью ночи, чем с лицом утра. Я не стану злобу про себя таить: у меня что на уме, то и на языке. Уж если я встретил двух таких государственных мужей, как вы (Ликургами вас, конечно, не назовешь!), и если меня воротит от питья, которое вы мне преподносите, то я морщусь не стесняясь. Не могу же я признать, что ваши милости говорят разумно, если в каждом звуке ваших речей слышу ослиный рев. Когда другие назовут вас людьми почтенными и серьезными, я еще смолчу; но уж когда они станут утверждать, что лица у вас добрые, я скажу, что это бессовестная ложь. Вы все это, конечно, и сами прочли на карте моего микрокосма, но следует ли отсюда, что вы меня хорошо знаете? Какие же такие изъяны выискала во мне ваша близорукая проницательность, что вы смеете заявлять, будто хорошо меня знаете?